Неточные совпадения
— Да неужели вы не чувствуете, что во мне происходит? — начал он. — Знаете, мне даже трудно говорить. Вот здесь… дайте руку, что-то мешает, как будто лежит что-нибудь тяжелое, точно камень, как бывает в глубоком
горе, а между тем, странно, и в
горе и в счастье, в организме один и тот же процесс: тяжело, почти больно дышать, хочется
плакать! Если б я
заплакал, мне бы так же, как в
горе,
от слез стало бы легко…
— Что? разве вам не сказали? Ушла коза-то! Я обрадовался, когда услыхал, шел поздравить его, гляжу — а на нем лица нет! Глаза помутились, никого не узнаёт. Чуть горячка не сделалась, теперь, кажется, проходит. Чем бы
плакать от радости, урод убивается
горем! Я лекаря было привел, он прогнал, а сам ходит, как шальной… Теперь он спит, не мешайте. Я уйду домой, а вы останьтесь, чтоб он чего не натворил над собой в припадке тупоумной меланхолии. Никого не слушает — я уж хотел побить его…
Глядя на нее,
заплакал и Викентьев, не
от горя, а потому, объяснял он, что не может не
заплакать, когда
плачут другие, и не смеяться тоже не может, когда смеются около него. Марфенька поглядела на него сквозь слезы и вдруг перестала
плакать.
Он медленно ушел домой и две недели ходил убитый, молчаливый, не заглядывал в студию, не видался с приятелями и бродил по уединенным улицам.
Горе укладывалось, слезы иссякли, острая боль затихла, и в голове только оставалась вибрация воздуха
от свеч, тихое пение, расплывшееся
от слез лицо тетки и безмолвный, судорожный
плач подруги…»
До света он сидел там, как на угольях, — не
от страсти, страсть как в воду канула. И какая страсть устояла бы перед таким «препятствием»? Нет, он
сгорал неодолимым желанием взглянуть Вере в лицо, новой Вере, и хоть взглядом презрения
заплатить этой «самке» за ее позор, за оскорбление, нанесенное ему, бабушке, всему дому, «целому обществу, наконец человеку, женщине!».
«Матушка, радость моя, я ведь
от веселья, а не
от горя это
плачу; мне ведь самому хочется пред ними виноватым быть, растолковать только тебе не могу, ибо не знаю, как их и любить.
Заплакала мать
от радости, да и с
горя: «Знать, близка кончина его, коли такая в нем вдруг перемена».
Тогда Чертопханов, весь пылая стыдом и гневом, чуть не
плача, опустил поводья и погнал коня прямо вперед, в
гору, прочь, прочь
от тех охотников, чтобы только не слышать, как они издеваются над ним, чтобы только исчезнуть поскорее с их проклятых глаз!
Тут и я, не стерпев больше, весь вскипел слезами, соскочил с печи и бросился к ним, рыдая
от радости, что вот они так говорят невиданно хорошо,
от горя за них и оттого, что мать приехала, и оттого, что они равноправно приняли меня в свой
плач, обнимают меня оба, тискают, кропя слезами, а дед шепчет в уши и глаза мне...
Все женщины
плакали, но больше по привычке, чем
от горя.
Он готов был
плакать от нестерпимой жалости к ней, но сердце его
горело сухо и подсказывало вопросы о Посулове...
Ночами, чувствуя, что в сердце его, уже отравленном, отгнивает что-то дорогое и хорошее, а тело
горит в бурном вожделении, он бессильно
плакал, — жалко и горько было сознавать, что каждый день не даёт, а отнимает что-то
от души и становится в ней пусто, как в поле за городом.
Дуня не
плакала, не отчаивалась; но сердце ее замирало
от страха и дрожали колени при мысли, что не сегодня-завтра придется встретиться с мужем. Ей страшно стало почему-то оставаться с ним теперь с глазу на глаз. Она не чувствовала к нему ненависти, не желая ему зла, но вместе с тем не желала его возвращения. Надежда окончательно угасла в душе ее; она знала, что, кроме зла и
горя, ничего нельзя было ожидать
от Гришки.
Во многих лавках и закрытых клетках пели соловьи, знаменитые курские соловьи, за которых любители
платили сотни рублей. На развале — пряники, изюм, чернослив, шептала, урюк
горами высились. Гармонисты, песенники, рожечники, гусляры — повсюду. Около материй толпились бабы в паневах, сарафанах и платках и модные дамы-помещицы. Коридор и полы лавок были мягки
от свежего душистого сена и травы — душистой мяты и полыни.
Евсей не слышал ни одного злого крика, не заметил сердитого лица; всё время, пока
горело, никто не
плакал от боли и обиды, никто не ревел звериным рёвом дикой злобы, готовой на убийство.
Анна Михайловна
плакала и тосковала в Петербурге, и ее никто не заботился утешать. Один Илья Макарович чаще забегал под различными предлогами, но мало
от него было ей утешения: художник сам не мог опомниться
от печальной вести и все сводил разговор на то, что «
сгорело созданьице милое! подсекла его судьбенка». Анна Михайловна, впрочем, и не искала сторонних утешений.
— Вы говорите — у вас вера, — сказал дьякон. — Какая это вера? А вот у меня есть дядька-поп, так тот так верит, что когда в засуху идет в поле дождя просить, то берет с собой дождевой зонтик и кожаное пальто, чтобы его на обратном пути дождик не промочил. Вот это вера! Когда он говорит о Христе, так
от него сияние идет и все бабы и мужики навзрыд
плачут. Он бы и тучу эту остановил и всякую бы вашу силу обратил в бегство. Да… Вера
горами двигает.
Они упали друг другу в объятия; они
плакали от радости и
от горя; и волчица прыгает и воет и мотает пушистым хвостом, когда найдет потерянного волченка; а Борис Петрович был человек, как вам это известно, то есть животное, которое ничем не хуже волка; по крайней мере так утверждают натуралисты и филозофы… а эти господа знают природу человека столь же твердо, как мы, грешные, наши утренние и вечерние молитвы; — сравнение чрезвычайно справедливое!..
Видно, Лизавете Васильевне было очень жаль этих денег: она не в состоянии была выдержать себя и
заплакала; она не скрыла и
от брата своего
горя — рассказала, что имение их в Саратовской губернии продано и что
от него осталось только пять тысяч рублей, из которых прекрасный муженек ее успел уже проиграть больше половины; теперь у них осталось только ее состояние, то есть тридцать душ.
Белесова (с горечью). Нет, неправда. Ты узнал, что я оскорблена, и хотел меня утешить. Признайся! Детей утешают игрушками, конфетами, а женщин — деньгами. Ты думал, что всякую тоску, всякое
горе, всякое душевное страдание женщина забудет, как только увидит деньги. Ты думал, она огорчена, оскорблена, она
плачет, бедная, словами ее теперь не утешишь, это трудно и долго, — привезу ей побольше денег, вот она и запрыгает
от радости.
— Я всё сама делаю, — сказала она Петру Ивановичу, отодвигая к одной стороне альбомы, лежавшие на столе; и, заметив, что пепел угрожал столу, не мешкая подвинула Петру Ивановичу пепельницу и проговорила: — Я нахожу притворством уверять, что я не могу
от горя заниматься практическими делами. Меня, напротив, если может что не утешить… а развлечь, то это заботы о нем же. — Она опять достала платок, как бы собираясь
плакать, и вдруг, как бы пересиливая себя, встряхнулась и стала говорить спокойно.
А что люди не раз
от него
плакали горькими слезами, — ну, и это тоже правда… Таки
плакали не мало: может, не меньше, чем
от Янкеля, а может, еще и побольше, — этого уж я вам не скажу наверное. Кто там мерил мерою людское
горе, кто считал счетом людские слезы?..
Желал бы я узнать, зачем сюда
Эмилия здороваться нейдет;
Уж верно
плачет о своем любезном
Иль с цитрою мечтает на балконе.
Вот дочери! —
От них забот
гора,
А нет ни утешенья, ни добра.
Он прибавил тринадцать тысяч жердей? Пусть так! Пусть он нарубил только шестнадцать тысяч. А разве этого мало? И притом, две тысячи он рубил, когда у него была больна первая его жена… И у него было тяжело на сердце, и он хотел сидеть у своей старухи, а нужда его гнала в тайгу… И в тайге он
плакал, и слезы мерзли у него на ресницах, и
от горя холод проникал до самого сердца… А он рубил!
Милов подкидывает дрова в очаг и
плачет,
от горя или дыма — не понять.
Маргаритов. Чужим
горем живет он, чужими слезами. Мать, брат в поте лица работают, а он пропивает их выстраданные копейки. Да какие деньги у бедной семьи? Разве их на разврат хватит? Нет ли еще где бедных тружеников попроще? И тех обобрать, пусть они
плачут да
горе мычут. Что ему за дело до чужих слез! Ему веселье нужно. Дитя мое, поди ко мне, уйдем
от них!
Но вокруг нее все было так хорошо, так чисто и ясно в это прекрасное утро, когда она в первый раз увидела голубое небо и почувствовала свежий утренний ветерок и лучи сиявшего солнца, проникавшего ее тонкие лепестки розовым светом; в цветнике было так мирно и спокойно, что если бы она могла в самом деле
плакать, то не
от горя, а
от счастья жить.
Нежно любимую мать схоронила она сегодня, и так как шумное
горе и грубое участие людское были ей противны, то она на похоронах, и раньше, и потом, слушая утешения, воздерживалась
от плача. Она осталась, наконец, одна, в своем белом покое, где все девственно чисто и строго, — и печальные мысли исторгли из ее глаз тихие слезы.
О, Египет, Египет, Египет!
Горе,
горе тебе!
От одной горной цепи до другой горной цепи разносишь ты
плач и стоны детей и жен твоих! Как смрадный змей, пресмыкаешься ты между двух пустынь!
Горе тебе, народ грешный, народ, отягченный беззаконием, племя злодеев, дитя погибели! Вот, пески пустыни засыпят вас! Куда вас еще бить, когда вся голова ваша в язвах и сердце исчахло!
От подошвы до темени нет в вас здорового места! Земля ваша пуста, поля ваши на глазах ваших поедают чужие!
Мне представлялось, что так у меня на глазах умерла моя жена, — и в это время искать какие-то три рубля, чтоб
заплатить врачу! Да будь все врачи ангелами, одно это оплачивание их помощи в то время, когда кажется, что весь мир должен замереть
от горя, — одно это способно внушить к ним брезгливое и враждебное чувство. Такое именно чувство, глядя на себя со стороны, я и испытывал к себе.
Но
от горы не отошли,
плакали, рыдали, руки к небу воздевали, громогласно вопияли, да откроется скорее блаженное царство.
А звуки по-прежнему горько
плакали. Чище и глубже становилось
от них
горе. И мне казалось: я найду, что сказать…
— Нет, нет, этого нельзя так оставить! Вон бедняжка Ярышечка
плачет от боли… Зовите сюда директора, господина Орлика, зовите! Пусть он построже накажет эту зверюшку! — надрывалась смугленькая горбунья, и черные глаза её
горели гневом.
Однажды весною, в 1889 году, я зашел по какому-то делу в помещение Общества русских студентов. Лица у всех были взволнованные и смущенные, а из соседней комнаты доносился
плач, — судя по голосу, мужчины, но такой заливчатый, с такими судорожными всхлипываниями, как
плачут только женщины. И это было страшно. Я вошел в ту комнату и остановился на пороге. Рыдал совершенно обезумевший
от горя Омиров. Я спросил соседа, в чем дело. Он удивленно оглядел меня.
Ментиков. Я и молчал, но, Катя… Екатерина Ивановна! Когда я услыхал, вы мне сказали, что хотите произвести ту ужасную операцию… в клиниках… и наш ребенок, наше невинное дитя… я всю ночь тогда не спал, я буквально волосы рвал
от горя… Я буквально… был в отчаянии, а вы хотите, чтобы я не
плакал, когда даже самое жестокое сердце…
По всему городу стояли
плач и стоны. Здесь и там вспыхивали короткие, быстрые драмы. У одного призванного заводского рабочего была жена с пороком сердца и пятеро ребят; когда пришла повестка о призыве, с женою
от волнения и
горя сделался паралич сердца, и она тут же умерла; муж поглядел на труп, на ребят, пошел в сарай и повесился. Другой призванный, вдовец с тремя детьми,
плакал и кричал в присутствии...
— Что же это такое! —
плакала от злости и
горя Таисия, — куда мне
от тебя деваться? Богом клянусь, я больше не могу!
— Перестань, перестань, глаза испортишь, разве можно
плакать,
от слез глаза выцветают, уж я с твоим отцом в молодости и
горе видала, да и то не
плакала, боялась…
Так прошли три недели. Наташа никуда не хотела выезжать и как тень, праздная и унылая, ходила по комнатам, вечером тайно
от всех
плакала и не являлась по вечерам к матери. Она беспрестанно краснела и раздражалась. Ей казалось, что все знают о ее разочаровании, смеются и жалеют о ней. При всей силе внутреннего
горя, это тщеславное
горе усиливало ее несчастие.
В эти три дня я дам всем неимущим работу и буду
платить им за то, что они станут строить скамьи для сидений и лавки для продавцов вокруг
горы Адер, а для вас, христиан, я оставлю свободное место среди всех скамей
от горы и до самого Нила.
Наташа и княжна Марья теперь тоже
плакали, но они
плакали не
от своего личного
горя; они
плакали от благоговейного умиления, охватившего их души перед сознанием простого и торжественного таинства смерти, совершившегося перед ними.
— Я
плачу, но не
от горя или страха, а
от умиления перед самой торжественной минутой моей жизни и оттого, что люблю тебя.